Одиннадцать городов и восемь людей. Бабуля Уилкинс «держала» четыре города. Никто, кроме нее, не мог взять на себя даже два. Рейнолдс тупо подумал, какое это чудо, что они все же держатся, — это чудо намного превосходило все, что операторы демонстрировали когда-либо.
Когда он вернулся, Хэммонд поднял на него глаза.
— Заменили кого-нибудь?
— Нет. Эта девочка Клиффорд выбыла надолго. Значит, в конце концов мы потеряем не меньше полудюжины городов.
— Наверняка некоторые из них уже обезлюдели.
— Будем надеяться. Еще бомбы найдены?
— Пока нет. А как вы, доктор, себя чувствуете?
— Как покойник трехнедельной давности. Рейнолдс устало рухнул на стул. Он подумал, не стоит ли разбудить кого-нибудь из спящих и посмотреть, в каком они состоянии, но тут внизу раздался шум. Рейнолдс выбежал на лестничную площадку. По лестнице поднимался капитан военной полиции.
— Приказано доставить ее к вам. Рейнолдс поглядел на женщину, шедшую за капитаном.
— Дороти Брентано!
— Ныне Дороти Смит!
Сдерживая дрожь нетерпения, он объяснил ей, чего от нее ждут. Она кивнула.
— Все это я еще в самолете усекла. Карандаш есть? Тогда пишите: Сент-Луис в прибрежном складе с вывеской «Барлетт и сын. Оптовая торговля». Ищите на чердаке. В Хьюстоне… нет, ее уже нашли. Балтимор — на корабле в доках, название «Золотой берег». Какие там еще города? Я потеряла уйму времени, вынюхивая там, где ни черта нет.
Рейнолдс уже во весь голос вызывал Вашингтон.
Последней от вахты освободилась Бабуля Уилкинс. Дороти обнаружила еще одну бомбу в Потомаке; миссис Уилкинс грубовато велела ей не лениться. В Вашингтоне всего было четыре бомбы, что миссис Уилкинс, оказывается, знала с самого начала. Дороти нашла их за одиннадцать минут.
Спустя три часа Рейнолдс, который никак не мог заснуть, зашел в гостиную офицерского клуба. Несколько членов его команды закусывали и слушали радиопередачу о нашем воздушном налете на Россию. Рейнолдс даже слушать не стал — ну, разбомбят там Омск или Томск, Минск или Пинск — ему сегодня не до этого. Медленными глотками он пил молоко и думал о том, что никогда в жизни больше не прикоснется к кофе. К его столику подошел капитан Майклер.
— Вас вызывает генерал. Быстро!
— Чего это он?
— Я сказал — быстро! А где тут Бабуля Уилкинс… о, вот она! А кто такая Дороти Смит?
— Та, что сидит рядом с миссис Уилкинс.
Майклер ввел их в кабинет Хэнби. Тот кивнул.
— Садитесь вон там. Вы, леди, тоже. Постарайтесь держаться в фокусе.
Рейнолдс обнаружил, что он находится как раз против экрана телевизора, на котором возникло изображение Президента. Выглядел Президент таким же усталым, каким чувствовал себя Рейнолдс, но все же улыбался.
— Вы доктор Рейнолдс?
— Да, мистер Президент.
— А эти дамы — миссис Уилкинс и миссис Смит?
— Да, сэр.
Президент тихо сказал:
— Вы трое и все ваши коллеги получите благодарность от имени республики. И мою личную — тоже. Но это подождет. Миссис Смит, бомбы еще есть, только они в России. Не может ли ваш удивительный дар обнаружить их там?
— Господи, откуда же мне знать… Можно попробовать…
— Миссис Уилкинс, а вы можете взорвать эти бомбы, хоть они и находятся от вас далеко?
Ко всеобщему удивлению, глаза Бабули блестели так же ярко, как обычно; она была оживлена в высшей степени.
— Мистер Президент!
— Сможете?
Взгляд Бабули устремился в неизвестные дали.
— А вы дайте нам с Дороти тихонькую комнатку подальше отсюда… да чайник с хорошей заваркой. Только чтоб чайник был побольше.
Оркестр молчал, и флаги не взлетали…
Эту историю заказал мне журнал «Шахтеры» — коротенькую-коротенькую, говорили они, полторы тысячи слов, не более. Потом я попробовал пристроить ее в журнал американских легионеров, но там меня выбранили за то, что лечение ветеранов изображено в рассказе весьма далеким от совершенства. Тогда я отправил историю нескольким издателям НФ — и мне сообщили, что это не научная фантастика. (Вот здорово, черт бы их побрал! Полеты со сверхсветовой скоростью — это научно, а терапия и психология — нет. Должно быть, я чего-то не понимаю.)
Но у рассказа и впрямь есть изъян, который обычно бывает фатальным. Попробуйте определить его. Я вам подскажу ответ, но только в самом конце.
— Самый храбрый человек, которого я встречал в жизни! — сказал Джонс, начиная уже надоедать своей болтовней.
Мы — Аркрайт, Джонс и я, — отсидев в госпитале ветеранов положенное посетителям время, возвращались к стоянке. Войны приходят и уходят, а раненые всегда остаются с нами — и черт возьми, как мало внимания им уделяется между войнами! Если бы вы не сочли за труд убедиться в этом, а убеждаться мало кому охота, то нашли бы в некоторых палатах искалеченные человеческие останки, датируемые годами первой мировой войны.
Наверное, поэтому каждое воскресенье и каждый праздник наш округ назначает несколько комиссий для посещения больных. Я в этом деле участвую уже тридцать лет — и если вы таким образом не оплачиваете долг, то по крайней мере должны иметь какой-то интерес. Чтобы остаться на такой работе, вам это просто необходимо.
Но Джонс, совсем молодой парень, участвовал в посещении первый раз. Он был в совершенно подавленном состоянии. И скажу честно, я бы презирал его, будь это не так; нам достался свежий урожай — прямиком из Юго-Восточной Азии. Сначала Джонс держался, но, когда мы вышли из госпиталя, его понесло, и в заключение он выдал свою громкую фразу.
— Интересно, какой смысл ты вкладываешь в слово «храбрость»? — спросил я его. (В общем-то Джонс был прав — парень, о котором он говорил, потерял обе ноги и зрение, но не унывал и держался молодцом.)
— А сами-то вы какой в него вкладываете смысл? — завелся Джонс, но тут же добавил «сэр», уважая скорее мою седину, чем мнение. В его голосе чувствовалось раздражение.
— Не кипятись, сынок, — ответил я. — То, что помогло этому парню вернуться живым, я бы назвал «мужеством», или способностью терпеть напасти, не теряя присутствия духа. И в моих словах нет никакого пренебрежения; возможно, это качество даже более ценное, чем храбрость. Но я определяю «храбрость» как способность сознательно пойти навстречу опасности, несмотря на страх и даже имея выбор.
— А при чем тут выбор?
— При том, что девять человек из десяти пройдут любое испытание, если им его навяжут. Но чтобы самому взглянуть опасности в лицо, требуется нечто большее, особенно когда сходишь с ума от страха и есть возможность улизнуть. — Я взглянул на часы. — Дайте мне три минуты, и я расскажу вам о самом храбром человеке, с которым мне довелось повстречаться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});